Студия Ватсона находилась в подвальном помещении, и оттуда по лестнице поднимались две модели. Настя стояла на углу и с завистью смотрела на них: «Им хорошо, сразу видно, завсегдатаи… Неужели я такая же высокая?» Она заметила вмятинку на водосточной трубе, у которой одна из них остановилась, и, когда манекенщицы сели в такси, подошла посмотреть. Измеряться. Да, она была ничуть не ниже тех, кому позавидовала.

В прихожей студии висел дым, оставленный кем-то скрывшимся за дверью. «Несколько минут, о'кей?!» — крикнули оттуда, и Настя, ответив: «О'кей», стала ждать.

Под пальто на ней было «маленькое черное» платье Муз. И черный же пушистый свитер под платьем. Что, видимо, и возмущало — тайно, по лос-хамовски — Муз. Платье было вечерним, с глубоким вырезом и без рукавов. Но именно поэтому Настя и надевала под него свитер, чтобы быть элегантной и в то же время не мерзнуть.

За дверьми была слышна музыка, несколько раз выдал очереди «Хассельблад». «Работают, — подумала Настя, — может, для «Вога» снимают… Самое ужасное — ждать. Всякая чушь в голову лезет, зачем я пришла, все равно не возьмут…» За дверьми завизжали — работа, видимо, была окончена. Еще через минут десять дверь распахнули, и в прихожую выбежала модель, у которой не было сомнений, возьмут ее или нет. Она уже была взята — Джэни Дикинсон — для фирмы «Ревлон». Она была в узеньких брючках, на высоких каблуках — ноги у нее будто подламывались. Кто-то тянул ее за длинный шарф, обмотанный вокруг шеи под маленький круглый воротник из меха кожаной куртки летчика. Джэни Дикинсон хохотала, широко раскрывая рот. «Сколько, интересно, ей платят за разевание гаража?» — Настя смотрела исподлобья, плотно сжав свой собственный «гараж». Дикинсон рванула наконец шарф, и в прихожую вышли еще двое. Одного парня она стала обнимать и орать ему в ухо, что Питер — второй — самый лучший мэйк-ап артист. Она взглянула на Настю и закричала и ей, что он, Питер, самый лучший. «Ватсон, чау!» — крикнула она и, еще сильнее придушив парня, направилась к выходу. Ноги у нее так и ломались. Гример ушел и крикнул кому-то, Ватсону, видимо: «Она потрясающа! Столько энергии! Такая персоналити![107]» Настя подумала, что в ней самой энергии не меньше, а после кокаина так вообще не остановишь. И что она тоже может так орать, разевая «гараж» и загребая ногами, но может только со знакомыми уже, а в первый раз, видимо, производит впечатление недружелюбной. «Ну так у всех разные характеры. Персоналити!!!»

Ватсон вышел и устало сел в кресло. Настя подумала, что у него на вид вообще нет персоналити. Он протянул руку за портфолио и лениво стал переворачивать пластиковые страницы. Называть ему имена фотографов было бы бесполезно, звучало бы, как: Хуй Хуйков, Хуй Хуйкин, Хуй Хуевый…

— Не вижу причины, почему бы ты не могла работать в Нью-Йорке. Тем более у тебя high fashion look. Ты русская, да? Я знаком с… Викторией, да? Контракт на миллион… Не плохо…

Последнее относилось к фотографии Оливье. У Ватсона тоже было немало контрактов. Насте не нравилась Виктория, не нравился фильм — тошнотворно антисоветский — в котором та снялась в Америке. Насте нравилась Виктория Федорова в советском фильме, где она играла немую.

— У тебя есть агент здесь?.. Вильямина бы тебя взяла. Будешь сегодня в «Студио Fifty Four»?

Настя не совсем представляла себе, что это такое, и сказала, что у нее нет пригласительного. Ватсон усмехнулся:

— И не надо. Скажешь, что из ее агентства. У них там сегодня пати.

Гример тем временем, прищурившись, смотрел на Настю и «рисовал» по воздуху рукой, будто гримируя ее. Ватсон окликнул его:

— Ну, Питер, говори же!

— Карандаш вокруг глаз, карандаш вокруг губ и блеск. Контур без румян. Просто все, что есть уже, обвести, а не замазывать. Эти модели сами не знают, что им природа дает, и только все портят!

Ватсона позвали из-за двери, крикнув, что Джерри готова. Настя наверняка представила себе Джерри Холл, и ей захотелось убежать.

— Не переделывай бук пока. Позвони, если будешь в Нью-Йорке после холидейс. Может быть, до вечера, — и Ватсон с гримером ушли за дверь.

Настя схватила пальто и портфолио в охапку и выбежала из студии.

— Бляди! «Студио Fifty Four», после холидейс, на что мне жить здесь в холидейс?! — громко ругалась она, поставив портфолио между ног и надевая пальто.

— Такая красивая, а плачет! — проплыл вдруг мимо странный русский голос.

Настя обернулась и увидела Юла Бриннера. Он сел в черный лимузин, помахав ей рукой. Она показала ему язык и пошла в Сентрал Парк.

Она шла по аллее, разгоняя голубей и пытаясь вспомнить, а есть ли в Лос-Анджелесе голуби.

Она не помнила. А здесь каждое утро она видела их из окна — падающих, как камикадзе, с карнизов вниз и только после, одумавшись будто, раскрывающих крылья. Настя ругала себя размазней, слабой и русской. Она села на скамейку, недалеко от Алисы, и ей стало жалко себя; «Это их город, их страна и их Алиса! А у меня в детстве был Мишка — «не садись на пенек, не ешь пирожок!» И Саша мне нужен, потому что, если я скажу ему «идет бычок качается, вздыхает на ходу», он знает, что дальше, он сможет продолжить или даже без продолжения пожалеть бычка — «вот-вот доска кончается, сейчас я упаду». Нам с Сашей бабушки одни и те же сказки рассказывали…» Но тут же она вспомнила, как Саша рассказывал, смеясь над «бабкой», что она не умела говорить по-русски, только на идише. И мать его, приехав в Москву девушкой, должна была учить русский язык… Поэтому многим пожилым евреям из СССР было легко общаться с местными, с Ферфакс. Они говорили на идише. Каждый, правда, чуть-чуть по-своему.

Она встала и пошла, оставляя чужих детей ползать по чужой Алисе. В Лос-Анджелесе музыканты подрабатывали на улицах Вествуда, где люди гуляли. Говорили — «пойдем прогуляемся» — и, сев в машину, ехали полчаса до Вествуда, потом сорок минут искали паркинг и там ходили. Не умели ходить. Насте в Вествуде все время хотелось быть милиционером-регулировщиком… В Нью-Йорке музыканты играли в Сентрал Парк.

Саксофонист, обмотанный в шарфы, отгонял от своего футляра пьяного. В футляре уже лежали монетки. На музыканте были перчатки с наполовину отрезанными пальцами. «Такие носили жуткие тетки в овощном магазине, куда посылали в детстве за картошкой… и у шикарных дизайнеров сейчас такие в моде», — подумала Настя и вдруг услышала: «Пошел на хуй, мудак!» Она пошла медленней. Саксофонист заиграл мелодию песни, исполняемой когда-то Эдитой Пьехой. В Польше ее, видимо, никто не хотел, а в СССР все балдели — «В этом мире, в этом городе, там, где улицы грустят о лете…» Настя положила в футляр доллар и сказала по-русски «спасибо» Музыкант перестал играть, недоверчиво оглядел ее: «Ты что, русская, что ли?.. Забери доллар. Я со своих не беру. Пусть эти местные пидеры платят. Заманили, так пусть платят», — и сунул Насте в карман деньги — «Пока, мать». — Заиграл дальше: